«Как иерихонская труба»

Голос протодиакона Успенского собора Константина Розова считался в те времена одной из главных достопримечательностей Москвы. Пойти в храм, именно чтобы послушать диакона, — сегодня это может показаться чем-то не вполне приемлемым для церковного человека. Были, наверное, и такие, кто ходил на службу как на концерт. Но и вполне благочестивый церковный люд мог позволить себе сходить в Успенский собор «послушать бас». В дореволюционное время с храмом часто бывала связана вся жизнь — не только богослужебная ее сторона, но и общественная (воскресным утром в церкви можно было встретить всех друзей и знакомых), и культурная тоже. Поэтому в первое воскресенье Великого поста, когда в храмах совершают так называемый чин Торжества Православия и возглашают «анафему» еретикам, Успенский собор московского Кремля собирал море людей. «Стекла дребезжали от могучего протодьяконского голоса, — вспоминал службу в тот день писатель Николай Телешов. — Окружающие протодьякона многочисленные священники отвечали ему громкими, густыми басами и звонкими тенорами… восклицая трижды: «Анафема! Анафема! Анафема!»

>Кое-кто даже приносил с собой камертон, чтобы проверить, не сфальшивил ли знаменитый протодиакон. А потом писали ему письма вроде тех, что цитирует в своих воспоминаниях дочь Розова: «Вчера все, находящиеся в соборе… были поражены Вашим могучим голосом и чеканным Вашим прочтением Анафемы. Вы по исполнению и голосу второй Шаляпин».

Внешность отца Константина соответствовала его голосу. Современники описывали его как могучего богатыря, почти великана (ростом в два аршина 14 вершков, то есть примерно 2,04 метра), с пышными и длинными волосами. Конечно, он производил впечатление.

А московское духовенство ценило отца Константина за внимательность и благоговейное служение. Он всегда внимательно готовился к службе, заранее прочитывал положенное в этот день евангельское чтение и тщательно расставлял в нем смысловые акценты. «Уроками богослужебного чтения» от протодиакона Розова воспользовался, например, епископ Алексий (Симанский), в 1945 году избранный Патриархом Московским и всея Руси. Он вспоминал, что Розов читал не в «обычной, общепринятой манере хроматического повышения тона и усиления голоса от фразы к фразе», а выделял самые значимые слова.

Иногда отец Константин подключался и к тем частям службы, где диакон обычно бездействует, — например, читал Шестопсалмие, да так ясно и выразительно, что даже те, кто привык в это время выходить на улицу, оставались в храме.

Другой современник Розова вспоминал, что тот удивлял «не только силой своего голоса, но и умением справляться с ним». Это бывало особенно заметно, когда отец Константин встраивался в хор: «Такой громадный голос на фоне четырех несильных голосов квинтета не казался чудовищным и был в крепкой и сладкоголосой спайке с “товарищами” по квинтету».

Скоро война

Незадолго до начала Первой мировой войны отец Константин сопровождал группу из нескольких священников в Лейпциг. Целью было освятить храм-памятник в честь русских воинов, погибших в 1813 году в «битве народов» под Лейпцигом — крупнейшем на тот момент сражении мировой истории, в котором союзные армии России, Пруссии, Австрии и Швеции разгромили Наполеона. Один из членов миссии, генерал Жилинский, беспокоился, как бы во время службы протодиакон не оглушил германского императора Вильгельма II. «Скажите Розову, — просил он, — чтобы не кричал. У Вильгельма больны уши». Протодиакон, узнав об этом, обиделся: «Зачем же тогда меня взяли? Что ж, шепотом мне служить, что ли?» В итоге никаких уступок немцам решили не делать, а служить «по-настоящему, по-российскому». На службе в Лейпциге отец Константин превзошел самого себя, вспоминал глава миссии, протопресвитер русской армии и флота Георгий Шавельский: голос Розова «заполнил весь храм; его раскаты, качаясь и переливаясь, замирали в высоком куполе». Немецкий император не только не рассердился, а был в восхищении. Когда на обратном пути русский Синодальный хор выступал в Берлине, Вильгельм приехал на концерт и, входя в зал, первым делом поинтересовался, будет ли петь протодиакон Розов.

Прошло совсем немного времени, и о дружбе с Германией пришлось надолго забыть. Россия вступила в Первую мировую войну, и об этом москвичи узнали тоже с помощью Розова.

Вот что пишет Пантелеймон Романов в своей книге «Русь»: «Многотысячный людской поток направляется на Красную площадь, и в это время в толпе произошло движение. Кругом возбужденно заговорили: “Розов! Розов…”

Это был известный всей Москве знаменитый своим редчайшим басом протодиакон. Издали было видно, как он, окруженный духовенством, взошел на каменное, обведенное решеткой возвышение Лобного места, развернул какую-то бумагу и, поправив свои густые кудрявые волосы, приподнял лист в правой руке, как поднимает диакон орарь, когда читает ектению перед царскими вратами.

Вдруг всё стихло.

Мы, Божией милостию… —

Слова протодиакона раздавались под открытым небом, и дальним было не слышно, но все они, притихнув, жадно смотрели, устремив на него отовсюду глаза.

Он читал манифест объявления войны Германией России».

Патриарший архидиакон

Именно отец Константин провозгласил имя первого за 200 с лишним лет Патриарха, избранного Поместным Собором Русской Православной Церкви 5 (18) ноября 1917 года. Знаменитого протодиакона приглашали пропеть «Многая лета» Собору и всем его участникам, начиная с Патриарха. Но имени Патриарха еще никто не знал: знали трех кандидатов, окончательно же дело должен был решить жребий. И вот из алтаря Храма Христа Спасителя вышел старец Зосимовой пустыни отец Алексий (Соловьев), подошел к иконе Владимирской Божией Матери и начал молиться с земными поклонами. «В храме стояла полная тишина, и в то же время чувствовалось, как нарастало всеобщее нервное напряжение, — вспоминал участник собора князь Илларион Васильчиков. — Молился старец долго. Затем встал с колен, вынул из ковчега записку и передал ее митрополиту (почетному председателю Поместного Собора митрополиту Московскому Владимиру (Богоявленскому). — Ред.). Тот прочел и передал протодиакону. И вот протодиакон своим знаменитым на всю Москву, могучим и в то же время бархатным басом начал провозглашать Многолетие. Напряжение в храме достиг­ло высшей точки. Кого назовёт? “…Патриарху Московскому и вся Руси Тихону!..” — раздалось на весь храм».

Полгода спустя, в июле 1918 года автор этого «Многолетия» композитор Александр Дмитриевич Кастальский подарит его ноты отцу Константину, надписав: «Красе Московского Успенского Собора Константину Васильевичу Розову на долгую и добрую память». Правда, к этому времени отец Константин будет служить уже не в Успенском соборе (большевики успеют его закрыть и превратить в музей), а в Храме Христа Спасителя, тогда еще не разрушенном. И называться он будет патриаршим архидиаконом.

Именные ноты дарил ему и другой знаменитый российский композитор — Павел Григорьевич Чесноков, восхищенный тем, как Розов исполнял его духовные произведения. «Посвящаю моему другу Константину Васильевичу Розову» — такая надпись стоит, например, над рукописью «Спаси, Боже, люди Твоя…». Ему же посвящена и «Великая ектения» Чеснокова.

19 сентября 1921 года Константина Васильевича нарекли небывалым до тех пор титулом «великого архидиакона». Произошло это во время торжеств, посвященных 25-летию его церковного служения. Среди множества открыток и поздравительных адресов, врученных отцу Константину в Храме Христа Спасителя, выделяется огромная папка с надписью: «Своему “дяде Косте” признательная Москва». Аккуратно выведенный тушью текст гласит: «Глубокочтимый Константин Васильевич! В сегодняшний торжественный для Вас и для всей первопрестольной, искони православной Москвы, день мы, жители этой Москвы, собрались в сем храме… чтобы вознести ко престолу Всевышнего наши моления о даровании Вам долголетнего и почетного служения во славу святой Кафолической Церкви, и эти моления вместе с нами, мирянами, возносятся Господу и предстоящими здесь старшими иерархами Российской Церкви со Святейшим Патриархом во главе.

В продолжении последних 10–15 лет нет ни одного уголка необъятной Руси, где бы с глубоким уважением не произносилось имени Константина Васильевича Розова, помощью Всевышнего и своими личными заслугами достигшего сана архидиакона. Но нам, жителям первопрестольной, выпало на долю исключительное счастье вашего постоянного служения. …За последнее время не совершалось в столице ни одного торжественного богослужения, где бы не славил Господа могучий, одухотворенный голос патриаршего архидиакона, но наряду с этим, мы, московские жители, не можем не отметить и того чисто человеческого, полного братской любви отношения Вашего к мирянам, которое снискало Вам задушевное, от самого сердца идущее и свободное от всякой официальности имя “Дяди Кости” … Низкий поклон Вам, дорогой Константин Васильевич, от благодарных Вам москвичей».

На дворе стоял 1921 год, еще не закончилась Гражданская война, по селам ездили советские агитаторы с программами антирелигиозных выступлений, всего четыре месяца оставалось до выхода печально известного декрета об изъятии церковных ценностей… А тут — в самом сердце Москвы церковный народ чествует патриаршего диакона, да с такой неподдельной любовью и радостью, словно не было в помине никаких большевиков, никаких декретов об отделении Церкви, никаких расстрелов, словно храмы не закрывались, а вера не была объявлена вне закона.

• < Назад
• Вперёд >